| — ИМЯ ГЕРОЯ |
– Как, по-твоему, еще что-то нужно?
– Немного разума, – последовал ответ. – Способности признавать чужую мудрость, уважать ее и прислушиваться к ней.
– А ты мудрый?
– Гораздо мудрее тебя.
История Сашиеля – это история любви к человечеству. И, как настоящая любовь, она проявилась не сразу, прорастая постепенно и незаметно, пока росток не превратился в растение с крепчайшими корнями, намертво опутавшими его существо. Любовь к людям вышла из его любви к Богу, вверившему таких маленьких и таких несмышленых людей их старшим братьям, старшим творениям Его. Для Сашиеля никогда не стояло вопроса о том, достойны ли люди того, чтобы Ангелы служили им, потому что так сказал Он. Сперва это было всего лишь его долгом – защищать людей от искушений, от демонов, падших, желающих испортить не только самое себя, но и младших детей Бога. Но, чем больше он узнавал людей, тем большей любовью проникался к ним – они были несовершенны, незакончены и этим были лучше в своем умении развиваться, становиться лучше. Они управляли своей судьбой, и это был величайший дар Его. Любовь в Сашиеле часто делила место с завистью, в которой он упрекал сам себя: они были свободны, но многие никогда и не думали воспользоваться этой свободой. Они были удивительны, несмотря на все свои пороки, и спустя тысячелетия зависть оставила ту часть его существа, которая могла бы быть сердцем. Как у людей.
Он был бы счастлив, если бы все оставалось как прежде, ведь, даже если Бог не отвечает, у них всех остались их обязанности, все они знают, что должны делать? Должно быть, он слишком несовершенен в сравнении со старшими братьями, серафимами, и этого ему не понять. Сашиель всегда верил им, потому что они не могли ошибаться как не мог ошибаться Он, и это была одна из истин, принятых херувимом на веру. Уж скорее на Земле Солнце восходит ночью, а Луна – днем, чем ошибаются его любимые старшие братья.
– У них нет этого, — воскликнул он и неистово встряхнул руку Огунве. – У них нет плоти!
<…>
– Пускай нас мало, – продолжал он, – пускай наш век недолог, а зрение слабо – но по сравнению с ними мы все равно сильнее. Они завидуют нам, Огунве! Вот что питает их ненависть, я в этом уверен. Им страстно хочется иметь наши драгоценные тела, такие плотные и крепкие, так хорошо приспособленные к жизни на земле!
Иметь тело – наслаждение. Прикасаться к живому, теплому, настоящему, телесному – как же это было приятно. В первые минуты он завороженно смотрел на то, как послушны его пальцы, такие плотные и… человеческие. Весь этот организм, позаимствованный им для благих целей, слаженно отвечал ему, повиновался ему.
Он бы хотел жить среди людей, как один из них. Но такой ценой? Сашиель корит себя за то, что произошло с ним на Земле. Горше всего было то, что это произошло из-за веры, его непоколебимой веры в правильность решений старших братьев, как будто бы они были подобны Господу. И потому он бил и убивал, и уничтожал, и был полон сияющей веры в то, что так и должно быть.
А потом он горько плакал.
Он плакал об убитых, об оставленных без любимых и родных, страхе и мучениях тех, кого он должен был защищать, и он плакал о себе самом, о совершенной им ошибке. Тогда он все еще думал, что это исправится, и что он просто недостаточно умен, чтобы понять этот грандиозный замысел. И значит, это была всего лишь цена, которую надо отдать за то, чтобы его любимому человечеству в конечном счете было лучше.
– Откуда ты знаешь, где он? Ты читаешь его мысли?
– Конечно, я читаю его мысли. Где бы он ни был, мое сердце – с ним, нас двое, но чувствуем мы как одно существо.
В то время рядом с ним находился человек, который думал так же, и страдал так же, и так же любил людей. Преподобный в черной, строгой сутане верил в пришедшее очищение и в ангельскую помощь, и они были двумя доверчивыми дураками посреди воцарившегося на Земле ада. Но с каждым новым днем уверенность в том, что это правильно и верно, покидала их обоих. Ангел и человек разочаровались в том, что принесло людям Небесное воинство. Доминик Каллагэн стал его другом настолько, насколько могут стать друзьями такие разные существа, и его общество было тем, что скрашивало ангельскую тоску. Доминик не протянул долго. Его разочарование и боль были немногим слабее того, что испытал Сашиель – быть может, даже сильнее, ведь Доминик был человеком, верившим еще более слепо и беззаветно, чем его друг-херувим. Сашиель знал и чувствовал, что священник был надломлен, и скоро сломается окончательно, и в последние дни он покидал несчастного все реже, чувствуя, как угасает воля к жизни в преподобном. Он боялся, что несчастный попытается свести счеты с жизнью, и что последние минуты своей жизни проведет в одиночестве. Все было почти так же, только однажды Доминик заговорил с ним не так, как прежде:
«Забери мое тело себе, Сашиель».
Это был прощальный подарок его человеческого друга. Послушное тело, отданное по своей воле. Доминик предпочел уступить его Сашиелю, а не заставлять болтаться в петле. Доминик Каллагэн надеялся, что однажды его трусливый друг найдет в себе силы вспомнить, что когда-то он был воином и защитником людей. Сашиель каждый день видит напоминание об этом в зеркалах (и должно быть, он ценит свой сосуд больше, чем любой другой ангел), но, кажется, священник надеялся не на того.
Он хотел шепнуть это Бальтамосу, но с тревогой обнаружил, что ангела рядом нет. Ангел забился в угол, дрожал там и хныкал.
– Бальтамос! – строго сказал Уилл. – Перестань, они против тебя бессильны! Ты должен помогать нам! Ты умеешь драться – ты же знаешь… ты не трус… ты нам нужен…
Было ли дело в одной трусости? Неимоверная, необъяснимая и необъятная любовь к человечеству пронизывала его насквозь, и как хорошо, что ангелы не могут светиться от любви. Но в то же время другая любовь, и честь, и верность держали его крепко, как на привязи, как собаку, у трона Михаэля – фигурально выражаясь, конечно. Нет, это был не один лишь страх. Даже сейчас, своим раздвоенным, изломанным сознанием, одна часть которого принимала то, что говорили старшие братья, а вторая видела, что происходит на самом деле, он искал оправдание серафимам и их приказам. Много проще было бы сказать, что он просто ничего не понимает, но это самовнушение больше не помогало. И каждый раз, когда он видел, как люди страдают от ангельской жестокости, ему казалось, что он весь кровоточит. И, питая отвращение к самому себе, он сохранял на лице равнодушное, холодное и мрачное выражение. Он вел себя высокомерно с ангелами ниже его чином и намерено отдалялся от равных ему, разделяя себя и их и любому обществу теперь предпочитая одиночество. Уже тридцать лет, как он не знал, кому можно доверять. Он остался наедине со своей любовью, и ему некому было ее отдать. Он больше не был воином, ему не на что было обратить свой гнев. И эта безысходность доводили его, как говорят люди, до ручки. Он начал совершенно по-человечески выходить из себя и чувствовал стойкое желание причинить кому-нибудь боль, чтобы хотя бы ненадолго забыть о собственной.
У него самая неподходящая должность, какую только можно вообразить. Или это была злая насмешка, и о его симпатии к людям знали все, кому не лень, или досадная случайность, но он был не тем инспектором, которому можно доверять. Когда у него было возможность, он не замечал и закрывал глаза на все, что только можно, но делал это с крайне степени осмотрительностью. Он не хотел быть пойманным.
Но если бы кто-то, более мудрый, чем он сам, пришел и сказал «Умри, и этим ты спасешь всех людей», он бы сделал это, не задумываясь.
— ПРОБНЫЙ ПОСТ
Даже при жизни у отца Доминика были бледно-голубые, цепкие глаза. Теперь же они стали ярче прежнего, хотя, казалось бы, куда же еще.
– Здравствуй, друг, – тихо произнес Сашиель.
В этом была ирония его существования. Из зеркала на него смотрел преподобный Доминик Каллагэн. Когда херувим хотел быть честен с самим собой, он подходил к зеркалу. Потому что он заврался, и не было ни единого живого существа, которому бы он не лгал: он лгал ангелам, лгал людям и он лгал самому себе.
«Мне кажется, ты отдал тело не тому».
«Обычное вступление, – вот что мог бы насмешливо ответить ему священник. – Мы не на исповеди, не устраивай из этого ритуал и скажи что-нибудь новое».
«Что мне делать, Каллагэн? Это невыносимо. Они больше не те, кого я знал. Один я остался прежним».
Он стоял, не шевелясь, и так же недвижно было его отражение.
«Остался ли?»
«Нет, – признал херувим. – Раньше и я не был таким. Не позволял себе так разговаривать с другими ангелами. Я занимался своим делом. И мне не хотелось убить людей просто потому что они попались мне на глаза. Не вовремя. Я презираю их всех».
«Потому что…»
«Потому что презираю себя, и хочу, как вы говорите, свалить свою вину на других. Я презираю ангелов, потому что они хуже зверей. Я презираю людей, потому что они позволили сделать с собой все это».
«Людей?» – теперь голос Доминика наверняка звучал бы осуждающе.
«Хорошо. Ладно. Люди слабы. …Безмозглы! Тупая толпа! Бараны, которые рады тому, что их ведут на заклание!»
Это приводило его в бешенство. Как могли люди, чьи страдания так истязали его самого, радоваться «ангельскому покровительству»?! Чем закрыты их глаза, если даже он, одураченный серафимами, видит, что происходит на самом деле?!
«Ты не прав».
«Не прав, – Сашиель остыл мгновенно – как если бы отвращение и ненависть были похожи на морскую волну. – Людям нужны защитники. Им нужны мы. Но…»
«У них есть ты».
Каллагэн редко перебивал собеседника – если только не считал это по-настоящему важным.
«Я один».
«Где один, там и другие».
«Я не вижу их».
«Потому что ты не смотришь. Ты отделил себя от них. Смотри. Наблюдай. Просите, и дано будет вам; ищите и найдете; стучите, и отворят вам; ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему…»
«Отворят. Только ты уже отворил мне однажды. И оставил меня».
Он не верил в это, и, развернувшись одним плавным движением, сделал несколько шагов и распахнул дверь любезно предложенной ему комнаты. Время заниматься делом.Хотел бы он утопиться в этой раковине. Сашиель сунул голову под струю ледяной воды, стараясь хоть как-то избавиться от того, что стойко маячило перед глазами. Но разверзшийся локальный апокалипсис как будто перенесся из реальности прямо в его существо. Он моргал, жмурился, но никак не мог прогнать из своей памяти то, что видел. Его человеческое сердце сжималось от не причиненной ему самому боли, которая упрямо казалась его собственной. Будь он человеком, его бы стошнило, но он был ангелом. Он не мог ни забыть, ни хотя бы на время потерять сознание.
Кто-то узнал то, что он пытался скрыть. Кто-то рассказал об этом другим, и теперь город, еще недавно бурливший жизнью, лежал в руинах. И он снова стоял с высокомерным видом, притворившись оскорбленным тем, что его провел какой-то наглец. А еще он был в опасности, даже если его ни в чем не заподозрят, то начнут ставить под сомнение его слова и рано или поздно докопаются до правды.
Херувим поднял голову, но в отражении зеркала, висящего над раковиной, на сей раз не увидел никого, кроме себя. Голубые, бледные глаза были глазами ангела, а не того, кому когда-то принадлежало это тело. И в этих глазах был страх. Яростными движениями, выдававшими его смятение, Сашиель вытер лицо полотенцем.
– Я всего лишь говорю с самим собой, – зло и горько сказал он своему отражению. – Тебя нет. Давно нет. В этом мире больше ничего нет, кроме смерти.
— СПОСОБ СВЯЗИ
611266723 или fuma_rojo
Периодически появляюсь то там, то здесь, и там, и там иногда пропадаю.
Отредактировано Sachiel (2015-02-16 21:22:58)
