Когда он вернулся домой, он, не останавливаясь, дошел до своей спальни и через нее прошел в ванную. Обычно он всегда проверял, как там Далила, он всегда волновался за нее, когда не был в Небесном Городе. Но не сейчас, сейчас он не хотел и не мог видеть никого. Дрожащей рукой ангел включил холодную воду и уперся ладонями в края раковины, тяжело дыша.
Хотел бы он утопиться в этой раковине. Сашиель сунул голову под струю ледяной воды, стараясь хоть как-то избавиться от того, что стойко маячило перед глазами. Но разверзшийся локальный апокалипсис как будто перенесся из реальности прямо в его существо. Он моргал, жмурился, но никак не мог прогнать из своей памяти то, что видел. Его человеческое сердце сжималось от не причиненной ему самому боли, которая упрямо казалась его собственной. Будь он человеком, его бы стошнило, но он был ангелом. Он не мог ни забыть, ни хотя бы на время потерять сознание. И он, вытащив голову из-под струи воды, задышал ртом, как будто задыхался, и прижал руку к колотившемуся сердцу. Закрыл глаза, но было видно, что мускулы его лица подрагивают, как если бы он пытался сдержать боль.
Все это происходило по его вине. Он не уследил, он не заметил чего-то, упустил – и теперь не его руки были по локоть в крови, он тонул в этой крови, по самые кончики своих духовных крыльев.
Херувим поднял голову, но в отражении зеркала, висящего над раковиной, на сей раз не увидел никого, кроме себя. Голубые, бледные глаза были глазами ангела, а не того, кому когда-то принадлежало это тело. И в этих глазах был страх. Яростными движениями, выдававшими его смятение, Сашиель вытер лицо полотенцем.
– Я всего лишь говорю с самим собой, – зло и горько сказал он своему отражению. – Тебя нет. Давно нет. В этом мире больше ничего нет, кроме смерти.
Он протянул руку, чтобы прикоснуться пальцами к отражению, хотя ему больше хотелось ударить по зеркалу кулаком, чтобы больше не видеть этих пустых глаз, своих пустых глаз. Как он устал терять людей, более или менее близких, но одинаково дорогих. Они оставляли его, уходили один за другим, и он ничего не мог с этим поделать, как будто пытался удержать воду этими человеческими пальцами. Они покидали его, как будто он был недостоин их настолько, что лучше было умереть. В бессильной злости он швырнул полотенце в раковину и поспешил прочь из ванной. Надо разыскать ее, наверняка она где-то близко, настолько, что услышит его, она всегда рядом с ним.
Далила. Ему была необходима его Далила.
– Далила! – рявкнул ангел, распахивая дверь и входя в собственную спальню.
Его сотрясали злость, и ненависть, и страх, и терзала ужаснейшая боль, поселившаяся глубоко в сердце. Чем старше становилась его подопечная, тем сильнее он боялся, не обнаружить ее по возвращении на привычном месте. Боялся, что дал ей слишком много свободы для этого нового мира, подконтрольного таким, как он сам. Боялся и того, что из-за стен его дома за ней придет какой-нибудь ангел, которому она понравилась, или служитель, который понравился ей, и он больше не сможет защитить свою маленькую девочку. Он, ангел, херувим, не мог защитить не то что многих – одного человека. Он бы даже сказал: одного за другим.

Несколько долгих секунд он стоял, глядя на нее и не шевелясь. Он хотел ее видеть, но что он мог сказать ей, что он вообще мог позволить сказать себе такого, что можно сказать при девочке, свято верящей в правильность этого мира и не видевшей другого? Ему хотелось кричать, проклинать братьев и Отца, причинить кому-нибудь боль, много боли, чтобы слышать крики и чувствовать, как хрустят под пальцами чужие хрупкие кости – и все это было тем, что нельзя видеть его маленькой девочке. Что он мог позволить себе, чтобы не напугать ее?
Впрочем, Далила сама приняла за него решение, и Сашиель благодарно впился пальцами в ее тонкую, прохладную руку – прохладную, потому что сам он, кажется, пыхал жаром, как в горячке, в лихорадке. Ангел рывком прижал девочку к себе и впившись в нее пальцами с такой силой, будто она была единственным, что у него осталось. Только вблизи он действительно понимал, насколько его Далила маленькая и хрупкая, особенно с этой разницей между ее ростом и ростом его сосуда. Сашиель уткнулся лицом в ее волосы, касаясь их губами и вдыхая их запах, такой привычный после стольких лет. Он гладил ее волосы и ее спину, и его пальцы подрагивали. После того, что он видел, он боялся потерять ее еще сильнее прежнего. Ему казалось, что рядом с ним все живое рано или поздно погибает.
Как он мог рассказать ей о том, что случилось?
– Они все умерли. Все. Целый город, – глухо проговорил ангел, подняв голову. На его лице застыло выражение муки.
Медленно, как если бы силы постепенно, по капле, покидали его, херувим выпустил девочку из своих объятий. Напоследок его пальцы нежно скользнули по ее хрупкой, человечески-хрупкой, спине. Он сделал шаг назад, еще один, борясь с тем, что не мог сдерживать в себе даже когда совсем рядом стояла его воспитанница, и принялся ходить из одного конца комнаты в другой.
– Ничтожества! Мелкие садисты! О Отец, за что?! – последние слова он буквально простонал, словно мучимый болью. – Как мы вообще смели прийти сюда?! – он остановился на секунду, в ужасе глядя в некую одному ему видимую точку в пространстве, и запустил пальцы правой руки в мокрые волосы, взъерошивая их. – Самодовольные ублюдки, недоумки, безмозглые, шумные, крикливые петухи, ухитрившиеся загадить целую планету и теперь доклевывающие ее жалкие остатки!
Он говорил – словно плевался ядом, выплевывал все эти слова с ненавистью и презрением. К своим братьям и к самому себе, потому что он был одним из них. Он задыхался от этой ненависти, и от него же его трясло крупной дрожью, трясло так, что это было видно невооруженным взглядом. Он замер на месте и снова закрыл глаза, закусывая нижнюю губу. Теперь он уже не кричал – шептал:
– Как же мне хочется убить их всех, моих братьев.